Память, которая ходит по ночам

Собака, которая всё быстрее

С Алининой тревогой мы познакомились в первые пять минут. Она просто практически сразу выпалила:

– Я не сплю. У меня каждый чёртов день начинается с кофе и паники. Сон один и тот же: я бегу по пустому городу, за мной собака. Большая. Чёрная. Она догоняет, а я просыпаюсь, когда чувствую её дыхание у шеи.

Я слушал без спешки. Это была первая сессия, и мне было важно не столько понять, что она говорит, сколько — как.

Говорила Алина отрывисто. Без пауз. Как будто заученный текст. Не пыталась найти слова, просто выдавала: «асфальт», «пустота», «собака», «страх». Лексика тревожного человека. Всё чёрно-белое. Всё резко. Всё происходит «вдруг» и «всегда».
Я спросил, сколько это длится.

– Месяца два. Сначала просто не спала, потом просыпалась от этого. Иногда раз в неделю. Сейчас почти каждую ночь. Это как петля.

Петля хорошее слово. Повторяющийся сон всегда след. Мозг не издевается. Он стучится. Особенно если днём ты привык сдерживаться. Не злиться, не плакать, не замечать. Я уточнил, как она засыпает.

– Плохо. Долго. Часто с музыкой или под сериалы. Без них начинается шум в груди, поднимается что-то… как будто изнутри, как волна.

Это то, что мы называем «фоновой эмоцией» то, что живёт в теле, но не имеет имени. Потому что сознание не пускает, но тело не забывает.

Я начал задавать стандартные вопросы: про работу, отношения, базовые опоры. Алина работает в IT, удалёнка, часто до ночи. Типичный график выгорающего специалиста. С бывшим рассталась полгода назад: ссора, молчание, блокировка. Мама в другом городе, связи редкие, сухие. Поддержки ноль. Друзья на расстоянии. Всё держится на кофе и силе воли.

Когда я спросил про детство, она сказала коротко:

– Ну, обычное. Мама учительница. Папа был инженером. Нормально всё было. Как у всех.

На этом моменте я просто отступил. Рано. В таких местах не лезешь с вопросами,
но у меня в голове уже обозначился контур. Повторяющийся сон — это всегда вывернутая эмоция. Грубо говоря, внутри у неё что-то не проросло наружу, а теперь ищет выход через образы.

Собака в снах может означать страх, вину, потерю, чувство вины за потерю, подавленную агрессию, даже интуицию. Но важно не то, что это «значит». Важно, какое место она занимает в её внутреннем мире. Алина эту собаку боится, но в её рассказах не было ужаса. Была усталость. Как будто она говорит не о монстре, а о надоедливом напоминании, которое мешает жить.

У страха всегда острая динамика: паника, сжатие, спасение. Здесь же повторяемость, затягивание, бессилие. Больше похоже на что-то вытесненное. 

На первом этапе я почти не касался сна. Спрашивал про день. Про вечер. Про моменты тишины. Что чувствует, когда остаётся одна. 

– Стараюсь не оставаться одна. Всегда что-то фоном: ютуб, сериалы, музыка. Иначе мысли начинают скакать, а мне этого не надо.

Пока что я просто фиксировал:

— Есть регулярный повторяющийся сон.

— Есть постоянное избегание внутренней тишины.

— Есть явная тревога, но без яркой паники.

А главное есть чёрная собака. Без формы, намерения, агрессии. Просто бегущая за ней каждую ночь. Я ещё не знал, кто она. Но уже понимал, что это что-то, что требует встречи.

Где спрятано горе

На четвёртой сессии я всё-таки вернулся к теме сна. Раньше не было смысла. Пока человек весь в мышечной броне, пока каждое слово из него приходится вытягивать как гвоздь из бетона, – идти внутрь бессмысленно. Он скорее всего отреагирует шаблоном: не знаю, ничего, не важно. 

Но у Алины защиты начали сдаваться быстро. Это хороший признак. Значит, рядом со мной ей не нужно всё время «держать лицо». 

Я спросил осторожно:

– А ты помнишь, когда умер твой отец?

Пауза. Она чуть прижала плечи к ушам, будто пытаясь спрятаться в худи. И вдруг спокойно сказала:

– У него случился инфаркт. На даче.

Не дрогнула. Ни в голосе, ни на лице. Вот это как раз и было тревожным.

– Ты была там?

– Мы с мамой приехали позже. Он был один. Лежал на полу в доме. Я ещё подумала: странно, почему дверь открыта. А он уже был… ну, всё.

Она произнесла «всё» так, будто речь шла о пакете с молоком, который протек в холодильнике. Я ничего не стал говорить. Просто молчал. 

– Мы с ним редко виделись в последние годы. Я должна была приехать в те выходные. Обещала, но осталась в городе. Тогда был один парень… он приболел. Или делал вид, что приболел. Короче, неважно.

– И я всё думаю: если бы я приехала – может, он ещё был бы жив.

Вот она, вина. Тревога редко живёт одна. Чаще всего под ней кто-то ещё. Страх, стыд, вина, утрата. Тревога как крышка кастрюли, которую прижали сверху, чтобы ничего не вылилось. А внутри всё кипит.

– На похоронах я всё организовала. Цветы, речь, автобус. Мама была в шоке, я всё взяла на себя. Все говорили: «Алина, ты такая молодец, такая сильная». И я правда была сильная. Не проронила ни слезы. До сих пор не проронила. Я просто… выключилась.

Вот это «выключилась» – не фигура речи. Это классическая диссоциация. Когда эмоции настолько невыносимы, что проще себя отключить, чем прожить. И если долго так жить отрубленным от боли она не исчезает. Она просто начинает искать обходные пути. Во снах. В теле. Через собаку, бегущую в ночи.

Я начал приглядываться к образу: собака, чёрная, большая, не лает, не нападает. Просто бежит каждую ночь. С одной и той же дистанцией. Почти настигает, но не догоняет. Почему? Потому что она не хочет укусить. Я предложил Алине не анализировать сон. Просто понаблюдать. Нарисовать, может быть. Или описать. Не с позиции «что это значит», а с позиции «что я вижу».

Она вернулась через неделю с рисунком.

– У меня получилось криво, как у школьника, – сказала она. – Но вот.

На экране появилась фотография блокнота. Карандашный набросок. Крупная собака. Что-то между лабрадором и дворнягой. Глаза не злые. Скорее… усталые. 

– Мне сначала показалось, что она страшная. Но когда я её рисовала, мне стало жалко её. Она ведь всё время одна. Всё время бежит.

И тут стало понятно: она нарисовала не просто сон. Она нарисовала себя. Ту часть, которую оставила в той даче, летом, пять лет назад. Которая осталась стоять на пороге дома, где лежал отец. Которую никто не обнял. Которая не проревелась. Которую все хвалили за «силу». Собака это горе. Только без слёз. Без ритуала. Без контейнера.

– А если бы ты не бежала? Если бы просто остановилась во сне? Что бы произошло?

– Не знаю, – сказала она. – Страшно. Но мне кажется, она бы подошла. Просто подошла. Может, ткнулась бы носом в ладонь. Как будто ей самой одиноко.
Вот тут мы с ней встретились. Внутри сна, внутри образа, в той точке, где страх перестаёт быть монстром. И становится эмоцией. А эмоции не убивают. Они просто хотят, чтобы их почувствовали.

Следующую неделю я не торопил. Мы не «проживали горе». Мы не делали экспресс-прощание. Мы просто позволяли этой собаке быть. В разговоре. В теле. В памяти. Иногда в молчании. 

Собака, которая идет рядом

На седьмой сессии Алина пришла тихая, как будто внутри что-то утихло. Пульс снизился. Темп речи тоже. Без нервной многословности, без иронии. Спокойная усталость. 

– Сон изменился, – сказала она. – Там всё то же: улицы, ночь, собака. Но я в этот раз не побежала. Я просто стояла. И она не напала. Подошла. Обнюхала. Я протянула руку. Она ткнулась носом. Я проснулась и не поняла сначала, что произошло. Было тихо. Ни страха, ни паники. Знаешь, как будто кто-то долго стучал, а теперь вошёл, сел в кресло и просто сидит. Молча.

– Я хочу предложить тебе сделать одну вещь, – сказал я. – В другой день, лучше на даче, если сможешь. Если нет просто в комнате, где тебе спокойно. Возьми два стула. Один поставь перед собой. Сядь. И представь, что напротив сидит твой отец. Не живой, не мёртвый. Просто он. Какой помнится. Сядь и скажи ему всё, что не было сказано. Всё, что держала. Даже если это злит. Даже если это «стыдно». И если пойдут слёзы не тормози. И после этого пусть он уйдёт. Не «насовсем», а просто… пусть встанет и уйдёт. Так, как уходят из комнаты, не хлопая дверью. Ты справишься?
Пауза.

Через несколько дней она написала мне в телеграм короткое: "Я сделала. Плакала так, как никогда. Не ревела. Не била себя в грудь. Просто… всё вышло". 

На следующей сессии она рассказала подробнее.

– Я поехала на дачу, в ту самую. Всё внутри сжалось, когда открывала дверь. Там ничего не изменилось. Даже халат его на крючке. Я села в кухне. Поставила два стула. Представила его. Папу. Он смотрел на меня так, как когда я была маленькой. 
Она не рыдала в рассказе. Говорила спокойно. С достоинством. 

– Я ему сказала всё. Что боялась, что не приехала. Что была зла на него за то, что он умер. Что чувствовала себя виноватой и что скучаю. Что мне не хватает его. Всегда. Потом я долго сидела в тишине. Час, наверное. И в какой-то момент мне стало легче. Не «радостно», а… как будто пустота внутри.

Прошла еще неделя. Сон к Алине теперь приходит реже. Иногда всё ещё с бегом. Но чаще просто прогулка. Та же собака, тот же город, только она уже рядом. Без угрозы. Без напряжения. Я спросил, хочет ли она, чтобы сон исчез совсем.

– Нет, – сказала она. – Мне кажется, я бы по ней скучала. Это не кошмар. Это память.
Именно так и происходит интеграция. На последней сессии Алина выглядела иначе. Не как «другой человек». Та же Алина. Но внутри — меньше сжатости. Меньше контроля, больше жизни.

– У меня всё ещё тревога бывает. Я не стала Буддой. Но я понимаю, откуда что.

Я выключил зум. Посидел в тишине. Иногда, после таких клиентов, внутри тоже наступает пауза. Не «профессиональное удовлетворение», не «гордость за прогресс». А что-то более простое. Тепло.