Как отец. Техника работы с идентификацией роли

Я не псих, сразу говорю. Я не разговариваю с собакой, не слышу голоса мертвых. Я — нормальный. У меня жена, ребенок, машина. Работаю в ИТ, руководитель отдела продаж, пять лет в компании, KPI бью стабильно. В отпуск летаем. Я не тиран. Просто... иногда я кричу. Громко. Так, что у сына дрожит подбородок, и он прячется за маму. Я это не специально. Но это происходит.

Вот, например: он не хочет ложиться спать. Уткнулся в планшет, залип. Я говорю: «Сын, пора». Он: «Еще чуть-чуть». Третий раз повторяю — ноль. И в какой-то момент… как будто кто-то врубается во мне. Все тело становится тяжелым, в голове шум. И я начинаю орать. Даже не говорить, а рычать. Это такой голос, что у меня потом горло болит.

А самое страшное, я слышал этот голос раньше у моего отца. Он орал именно так. Я к терапевту пришел не потому, что хотел. А потому что жена сказала: «Ты его пугаешь. Ему шесть лет, Артем. Он боится тебя». И я такой: «Не преувеличивай. Я просто строгий». А потом увидел, как он вздрогнул, когда я просто поднял голос. И все — щелкнуло.

Психолог смотрел на меня прямо и кивал.

— Я не хочу быть, как он, — говорю.

 — Кто — он?

 — Отец. Он вечно кричал. Бил тоже. Я был вечно не таким. Плохо держу ложку — шлеп. Забыл выключить свет — шлеп. Получил «четыре» — шлеп.

 — А как вы тогда чувствовали себя?

 — Как… мусор. Как будто меня надо постоянно чинить. Чтобы меня было не стыдно показывать.

И тут я понимаю, что сейчас точно так же смотрю на сына. Если он ведет себя «неправильно» — я сжимаюсь внутри. Как будто он позорит меня.

На второй сессии я пришел с блокнотом. Хотел выписать «методы»: как правильно воспитывать без крика, как держать себя в руках. А психолог снова начинает копать.

— А вы пробовали просто рядом с ним побыть, когда он истерит?

 — Это невозможно. Я закипаю.

 — А что именно вас злит?

 — Что он меня не слышит. Что я беспомощный.

 — Как часто вы были беспомощным в детстве?

Меня как молотком в грудь. Оказывается, моя злость — это не про сына. Это я в детстве ору на себя же, когда меня не защищали. Когда я кричал: «Пап, не надо!» — и получал ремнем. Или когда мама говорила: «Не беси его, это ты довел».

На третьей сессии я впервые сказал вслух:

— Я боялся его. Всю жизнь. И до сих пор боюсь.

А потом посмотрел на себя в зуме — и увидел своего отца. Только без военной формы и усов. Но тот же взгляд. Тот же сжатый рот. Мне стало плохо. Настоящая тошнота. Я не хочу быть, как он. Но, кажется, уже стал.

Я пришел с твердым намерением прекратить. Ну, серьезно. Что это вообще? Сидишь в зуме, взрослый мужик, обсуждаешь детство. У меня продажи падают, клиент вылетел крупный, а я тут вспоминаю, как отец в пьяном угаре орал на меня за то, что я испачкал рубашку. У меня что — времени до хрена?

Я сел, стиснув зубы.

 — Я не понимаю, чего вы хотите добиться, — сказал. — Я уже все рассказал. Что дальше?

Он смотрит спокойно. Не моргает.

 — А что вы хотите?

 — Конкретики. Решений. Чтобы я мог… управлять собой.

 — А как вы обычно управляете собой?

 — Ну, держу в себе.

 — Получается?

 — Иногда. Но потом все равно — как прорвет…

Он кивает. Точно так же, как кивает сын, когда я его ругаю. Только у сына — страх, а у этого — интерес.

— А что вы чувствуете, когда «прорывает»?

 — Беспомощность.

 — Познакомимся с ней?

И тут я снова злой. Потому что ненавижу чувствовать себя слабым. А еще больше ненавижу, что он, этот мужик через экран, видит, что я слабый.

Проходит еще несколько сессий и я говорю:

 — Я иногда мечтаю, что у меня другой отец. Спокойный. Добрый.

 — А какой вы были бы, если бы выросли с таким отцом?

 Я молчу. Никогда об этом не думал.

 — Наверное… меньше бы орал.

 — А что бы делали, когда злость подступает?

 — Садился бы рядом.

 — С кем?

 — С сыном.

Тут что-то внутри щелкнуло. Я впервые представил, как можно не поднимать голос. Как можно просто быть рядом. Понял, что я ни разу не обнял сына просто так. Без повода. Ни разу не сказал ему: «Я с тобой. Все нормально». Я не умею. Меня так не учили. В детстве я был функцией. Я должен был быть удобным, тихим, полезным. Я рано научился считывать, в каком отец настроении, стоит ли прятаться. Я знал, как дышит ремень на крючке в коридоре. И вот сейчас, когда мой шестилетний сын просто не хочет убирать игрушки — во мне включается паника. Потому что я не знаю, как с ним быть. Кроме как — орать.

Только это я умею.

 — Я ненавижу, что я похож на него.

 — А вы точно похожи?

 — Ну я тоже кричу.

 — А ваш отец приходил в терапию?

 — Нет.

 — Просил прощения?

 — Ни разу.

 — А вы?

 — Я… пытался.

 — Тогда, может, вы — не он?

Я заплакал. Тихо. Сдержанно. Как умею. Слезы стыда. Слезы надежды. Что, может, я еще могу не все испортить. В тот вечер я пришел домой, и сын опять залип в планшет. Я хотел заорать — уже начал поднимать голос. Но вдруг сел рядом.

Просто сел и сказал:

 — Мне грустно, когда ты не слышишь меня. Я скучал. Давай обнимемся?

Он посмотрел. Медленно снял наушники. Подполз ближе. И обнял. Маленькое, теплое существо. Которое еще не боится меня. Я потом в ванной стоял и трясся. От страха. От облегчения. От того, как это было непохоже на моего отца. Я все еще злюсь. Все еще иногда хочу кричать. Но теперь я знаю — можно по-другому. Я могу быть другим. И значит, все не зря.